РАЗГОВОР С КИНОВЕДОМ: ЖИЗНЬ ФИЛЬМА «ЗАСТАВА ИЛЬИЧА»
Такая замечательная была история с этой картиной Марлена Хуциева. Дело заключалось в том, что (как всегда это было в Советском Союзе) какие-то картины «проскакивали», а какие-то «застревали» цензурно. «Застава Ильича», что называется, попала не в тот день и не в то место.
Когда сейчас смотришь эту картину, то невозможно представить себе более «хрущевский» фильм. Это такая поэтизация времени. К примеру, эпизод с первомайской демонстрацией: просто фантастика какая-то! – смотришь и видишь, что люди счастливы, они радуются. И это не показуха, они действительно идут на эту демонстрацию, для них это настоящий праздник. Много и других вещей: начинается картина с прохода красноармейского революционного патруля, потом солдат Великой Отечественной, затем троих современных ребят. Там абсолютно все соблюдено.
Но, когда картина была завершена, наступило как раз то время, когда Хрущев озаботился борьбой с «абстракционизьмом», как он его называл. И это слово, для него обозначало, прежде всего, все нереалистические способы отражения действительности в искусстве (абсолютно все). Это как раз был период, когда он обозвал Эрнста Неизвестного других художников на скандальной выставке в «Манеже». Это было такое время, когда действительно в связи с десталинизацией, с какими-то положительными общественными явлениями пробудилась к жизни энергия молодого поколения, которое проявило себя во всех искусствах, в кино в том числе. И вот Хрущев под конец своей жизни, вместо того чтобы бороться со сталинистами в Политбюро, начал бороться с абстракционизмом.
В «Заставе Ильича» была такая сцена (одна из центральных): герой, в самый критический момент своей жизни (он страдает, у него неприятности с возлюбленной, на работе он встречается с ситуацией лжи и конформизма) видит сон. Во сне к нему приходит его отец, который погиб на войне. И он спрашивает его: «Скажи мне, папа, что мне делать? Как мне быть дальше?» А папа спрашивает его: «А сколько тебе лет?» Он отвечает: «Двадцать». На что папа говорит: «А мне 19, что же я могу тебе советовать?» - Вот это был самый страшный "криминал"!
Потому что этим, с точки зрения цензоров, подрывались основы, на которых стояла вся коммунистическая идеология. Именно на преемственности поколений, которая в начале картины была показана: деды сделали революцию, отцы защитили Родину в сорок пятом, а вот дети продолжают дело отцов. И чтобы отцы сказали, что они не знают «что надо делать», и чтобы дети вдруг столкнулись с такой вещью, которую отцы не могут знать – это было абсолютно исключено! И это было бы действительно, с точки зрения цензоров, подрыв устоев.
Кроме того, Хрущев был крайне вспыльчив и импульсивен – разумеется, с его стороны последовала ярость. А вокруг начальства есть люди, которые чувствуют, что начальству надо услышать, и говорят они то, что начальство хочет услышать. Таковых было очень много.
Было организованно обсуждение в кинематографической среде, и все очень ругали эту картину. Особенно Марк Семенович Донской, кстати, замечательный советский режиссер говорил: «Что это такое? Шалопаи какие-то ходят по экрану!». То есть, все было соблюдено, что это как бы не цензура запретила, а сами кинематографисты – в духе нового времени. Предшественники Хрущева, например, никаких кинематографистов собирать бы не стали, сами бы все запретили. Казалось бы, речь идет о небольшой сцене в трех часовом фильме, можно было бы ее вырезать. Но нет, картина легла на полку.
Поэтому, когда в 63 году вышла картина «Я шагаю по Москве», всеми нами любимая сейчас, она тогда прогрессивной общественностью воспринималась как такая «лакировочная». Картина, которую сейчас мы воспринимаем, как знак «оттепели»: замечательно снятая Вадимом Ивановичем Юсовым прекрасная Москва, все герои милые, славные, молодой Никита поет песни, в аэропорту все на летное поле выходят, к самолету подходят – какие-то вещи немыслимые сейчас. Все прекрасно! А вот тогда, это ставили в упрек Шпаликову (автору сценария – прим. ред.): «Эй ты, Брут, продался большевикам?»
Картину Хуциева сняли с полки после того, как сняли Хрущева. Это тоже такая ситуация (от снятия Хрущева до ввода войск в Чехословакию), когда начальство новое «свалив» начальство предыдущее, немного расслабилось. И, разумеется, вот то, против чего предыдущее начальство боролось – это пусть будет! И картину выпустили. Назвали ее «Мне двадцать лет» (крамольное название, между прочим, более крамольное, чем «Застава Ильича»). Там вырезали сцену вечера поэтов, а так все оставили: и эпизод с папой, и замечательную сцену с картошкой. В ней герой говорит, что относится серьезно к революции, к песне «Интернационал», к миллионам погибших и к этой картошке, которой они спасались в годы войны. И тут вылезает Тарковский, который играет такого гада, и говорит: «А к репе вы как относитесь?»
Картину послали в Венецию. Там она соперничала с фильмом Милоша Формана «Любовные похождения блондинки». Пресса писала, что Советский Союз прислал какую-то абсолютно коммунистическую картину, чуть ли не агитку, а вот у Формана действительно новое кино.
Вот какие бывают странные вещи, это я по поводу того, как живут фильмы. Фильмы живут по-разному. В момент выхода они вот так смотрятся, через пять лет иначе, через 25 смотришь и думаешь: «А этого же не было там, откуда это взялось?». Все было, просто, в разные временные отрезки – разное в картине выходит на первый план.
Вот такая магическая сила искусства. Но, безусловно, картина Марлена Мартыновича – это один из ярчайших шедевров советского кино. Для того, чтобы понять: чем была «хрущевская оттепель» - не надо ничего, надо только посмотреть «Заставу Ильича» от начала до конца. Там есть все, там каждый кадр дышит временем, когда он был создан. И никакой документальный фильм не может отразить этого.
Интервью брала Анастасия Иванова
Редакция Новостей
04.06.2015